Окулов

Было лето 1992-го, мы сидели у Трофимова, пили чай на диване, и ломали голову – как назвать первый сборник стихов поэтов Алапаевска, он как раз готовил его в печать. Компьютеров тогда ещё в городе не было, и он набирал строчку за строчкой на обыкновенной пишущей машинке, которая стояла тут же на стуле, рядом с диваном.

Тык-тык-тык. Тык. Тык-тык. Тык-тык, тык-тык. Тык. Тык-тык-тык-тык. Дррррррррррррр-р-р-р!

— Юр, давай назовем как-нибудь авангардно и андеграундно, чтобы сразу западало…

— Значит, Олег, ты думаешь, что надо его назвать как-нибудь андеграундно?

Юрий Сергеевич Трофимов ещё в конце 1950-х, начале 1960-х, в то непродолжительное время, что сегодня известно как оттепель, писал стихи и картины, за которые был окрещён доморощенными местными хранителями всего высокого и изящного в искусстве «обструкционистом» и «абструкционером».

— Ага. Как-нибудь вроде «Река руки и пауки…», с многоточием в конце!

— Река руки… и пауки… Ха-ха-ха-ха… Хе-хе… А ты думаешь, нас поймут в отделе культуры?

— Конечно, поймут, а не поймут, так объясним, что тут к чему, в конце концов…

И я осекся на полуслове, потому что увидел в его пишущей машинке заправленный белый лист бумаги, на котором было подслеповатыми буквами набито:

— Девочка у Модильяни на коленях,
ждущая любви и больше ничего...

— Юра, а чьи это стихи?

— Какие?

— Вот эти, про Модильяни…

— Виктора Окулова.

— А где… где... где? Где рукопись?!

Он дал мне небольшую стопку тетрадных страничек, исписанных выцветшими чернилами, ну, когда шариковых ручек не было ещё, писали перьевыми — макнул перо в чернильницу, трррр-рр, трррр-рр… снова макнул.

Стихи были неожиданные. И поразительные.

***
Девочка у Модильяни на коленях,
ждущая любви и больше ничего
Глядя на моё стихотворенье,
удивилась, возмутилась:
— Что за мир?
Где он живет?
…Куст сирени брошен под окно,
на подушке подоконника
герань глухонемая.
— Чушь! –
сказала девочка.
И встала:
— Не бывает так!
Чтоб заря на корточках
в окно влезала.
Чтобы ветер целовал ей
крест между грудей,
ног таких красивых не бывает!
Модильяни улыбнулся.

Дальше, на обороте, два небольших этюда, выпуклых, зримых:

***
Зима нереальна ещё,
хоть инеем белым
покрыта трава.
Лес выглядит странным
на этой немой белизне.

***
Ветки елей –
стихи мои.
Ветки елей.
Их только солнце затронет,
и они уже зеленеют
у кого-нибудь в ладонях
ветки елей.

— Юр, а он кто? Чего он на наши встречи не приходит? Не хочет? Такие стихи…

***
Ночь умрет.
Ночь в рассвет перейдет.
По неистовым линиям дней
мы с тобою пройдем.
К ощущению искренних дней
мы ладони приложим.
И навстречу векам
понесется рисунок ладони твоей.
Не идеи Христа,
а идеи людей,
не распятье креста,
а распятье дорог.
И в ладонях моих
по слезинке твоей,
и в ступнях по гвоздю
от дождей.

— Ты это… давай, приводи его…

Я, захваченный, как-то не обратил сразу внимания, что Трофимов ничего не отвечает на мои вопросы и как-то странно смотрит на меня…

— Юр, ты что?

— Так… так ты не знаешь?

— Чего? Нет…

Он рассказал.
Я не поверил. Не захотел поверить.
Потом, когда уже вышел сборник, его привел к нам Сергей Кабаков, они все, и Трофимов, и Кабаков, и Окулов – они дружили, все трое писали стихи, и вообще.
И мне пришлось поверить.

***
Как корабль слепого рулевого
ты ушла.
Но не ушел с тобой
аромат букета полевого
в опустевшей комнате большой.
Ты ушла,
а мне навстречу
ветер!
Ветер растопырил паруса!
Знаю! Будут,
будут на планете –
люди,
корабли
и чудеса!

Но не случилось ни кораблей, ни чудес.
А случилось скорбное бесчувствие.

***
Дождь, дождь, дождь…
Стучит тихо по влажнеющим крышам.
Дождь, дождь, дождь…
Песню о солнце поет.
Слышишь?
Даже дождику
нужно солнце.
Нужен ли любви
стронций?
А жизни нужен.
Помнишь, как тихо, тихо
дождь шелестел липой?
Помнишь,
как забавно он повторял
Странно звучащее слово?
Как будто одну тебя увидал,
прильнув к окну,
солью глазных капель…
Мертво потом капал
с сирени.
И горько плакал…

Андрей Кабинин был потрясен этим окуловским сиреневым кустом:
— Ну, букет там, представляю… Но куст… Здорово!

***
Никогда не вернусь
я в стойло,
где меня ласкали
и нежили.
Никогда не вернусь
я в стойло,
где меня держали
невежею.
Потому что на конюшне
тесно коням,
потому что их удел –
простор,
потому что только
в чистом поле
лошадиный мах
красив и скор.

Он не вернулся, как и обещал.

А «Река руки и пауки» не прокатило. Зарубили ещё до отдела культуры, в лито. Разочарованный, я тогда для прикола предложил присвоить этому нашему сборнику название «Цветы добра». Пародийно оттолкнувшись от бодлеровских «Цветов зла».
Но иронию расчухали только Юра Трофимов и Люба Архипова.
Да Андрей Кабинин поморщился немногословно:

— Не то… не… ну, не то…

Но в конце концов так и назвали…

 

Олег ШАМРИЦКИЙ

2013