В поисках утраченного времени...

Вера Борисовна Городилина.

Сегодня, наверное, нет в Алапаевске никого, кто бы не знал, что она создала у нас Дом-музей Чайковского. Но не всем известно, что во многом благодаря ей в городе появился и музей изобразительного и декоративно-прикладного искусств.

А начиналось всё опять, как и с Чайковским, с одной комнаты, на этот раз в кинотеатре «Заря», где в 1992 году открылась выставка работ трех художниц, её и двух её подруг — Баутиной и Виллиамс. Они часто писали вместе, так, как вот на этой работе Веры Борисовны — «Три художницы».

«Мир искусств», и Утамаро, и Хокусаи...

Тяга к рисованию, как рассказывала она сама, была с детства: в её родном доме в Николо-Уссурийске было много «толстых» журналов – «Солнце России», «Жар-птица», «Град Китеж» — в которых печатались репродукции работ художников из «Мира искусств».

Бенуа, Лансере, Сомов, Билибин, Бакст — русский модерн начала ХХ века: плавная, изогнутая, волнистая, прихотливая графика, избегающая прямых линий и сторонящаяся любых углов.

Эта манера, как она потом вспоминала, произвела на неё большое впечатление, эту манеру она тогда восприняла раз и навсегда и уже никогда ей не изменяла.

А ещё она в детстве увеличивала открытки, которые привезла из Японии её мать, Евдокия Ивановна, когда ездила туда, как сейчас бы сказали, в туристическую поездку, но тогда это называлось экскурсией. Рисунки Утамаро и Хокусаи были удивительно похожи на графику художников «Мира искусств», а если быть совсем точным, то наоборот – «мирискусники» восхищались японцами и претворяли их традиции в своем творчестве.

По нехоженым тропам протопали лошади, лошади...

Ей повезло и с первыми уроками рисования и живописи – в Николо-Уссурийске она училась у художника Дубицкого, который строил обучение, отталкиваясь от склонностей своих учеников, а не пытался втискивать их в академическое прокрустово ложе. Ей счастливо удалось избежать рисования скучных кубов, пирамид, шаров и конусов – Дубицкий сразу же вручил ей загрунтованный холст и масляные краски и дал открытку с головой лошади:

— Нарисуй её!

И она нарисовала. Работа получилась – Дубицкий был доволен и «даже сам подобрал цвет для рамки, светло-голубой, чтобы работа «вылезла». С тех пор у неё надолго возникло пристрастие к рисованию лошадей, она считала, что они получаются у неё лучше всего. Эти работы были самой большой ценностью, которую она увозила с собой, покидая в 1924 году Россию. За годы, проведенные в Китае, большинство из них было утрачено, но мы сегодня можем составить о них представление благодаря, например, её двум рисункам — «Арба» и «Драндулетчик».

Это авторские повторения по памяти с рисунков её юности, которые она сделала в один день — 22 мая 1988 года в Алапаевске. Сами рисунки тоже были выполнены в один день, правда не весной, а зимой – 10 января 1925 года – пером и тушью, в Харбине, и отличаются от алапаевских только подписью автора – Вера Чураковская, тогда она ещё не была Городилиной.

Рисовать только то, что хочу, и когда хочу!

Уроки Дубицкого приучили её рисовать только то, что она хочет, и только тогда, когда хочет. Рисовать не «по-научному», а по наитию. И она отстаивала это свое право с неподражаемой иронией:

— Знаете, в Харбине я стала было посещать скульптурную школу… Но на первом же занятии учитель посадил меня за упражнение: водить пальцем по куску белой глины, тренировать этот прием. И это навсегда отбило у меня желание лепить. Я чувствовала форму, сюжет, смысл – а тут бессмысленное сучение одним пальцем, когда их у меня все десять!

Правда, вернувшись в Союз, она пыталась заставить себя учиться «правильно», но ей это так и не удалось, хотя она и окончила школу заочного обучения рисованию им. Крупской. В общем, она интуитивно следовала подсознательно усвоенному в юности приоритету своих любимых «мирискусников»: главное в искусстве – это выражение личности художника.

Личность Городилиной отпечатана на всех её работах – камерные и одновременно символические сюжеты, плавные и вместе с тем взволнованные линии, приглушенные и при этом праздничные палевые и оливковые цвета… Будь то натюрморт маслом «Лампа Шишова» или акварель «Золотой век» в невесомой паутине туши, дымящиеся от раскаленного летнего зноя «Художники» или застывший в холодном безжизненном величии «Меморий старому ботинку», будь то эскизы к театральной постановке «Кот в сапогах» или иллюстрации к опере «Ундина» её любимого Чайковского, партитуру которой он уничтожил, а она пыталась воссоздать...

Скитаясь в поисках былого совершенства...

И губы возле её работ сами собой шепчут крученые строки Игоря Северянина:

— В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
по аллее олуненной Вы проходите морево…
Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,
а дорожка песчаная от листвы разузорена –
точно лапы паучные, точно мех ягуаровый…

Или — смыкаются в безмолвии Такубоку, за морями, которым конца и края:

— На песчаном белом берегу
островка
в восточном океане
я, не отирая влажных глаз,
с маленьким играю крабом…

И вы, от работы к работе, смущаетесь все сильнее и сильнее, и уходите прочь, смутившись совсем, предавшись размышлениям об утраченной красоте мира, обреченного вечно скитаться в поисках былого совершенства, которого уже нельзя найти.

А она сочувственно смотрит вам вслед, потому что она, как никто другой знает, что это такое – провести всю жизнь в поисках утраченного времени.

 

Олег ШАМРИЦКИЙ