Четыре часа с Эдвардом Радзинским

Пустая «полторашка» из-под пива взлетела и снова шлепнулась на землю. Людмила Михайловна пытается еще раз столкнуть ее ногой в траву, подальше с глаз, но порыв ветра возвращает пустышку на прежнее место. Мы – заместитель главы районной администрации Людмила Матвеева, фотокор Владимир Макарчук и я — стоим возле стелы на въезде в город, под огромными, в человеческий рост, буквами АЛАПАЕВСК, среди весны и осколков разбитых бутылок. Мы ждем Эдварда Радзинского.

Всё, что знал тогда о Радзинском...

— Кто знает, как его по отчеству?

— Станиславович. Родился в 1936 в Москве. Окончил Московский историко-архивный институт… Ну, и так далее.

— А что – так далее?

Рассказываю все, что есть в памяти о Радзинском.

— Талантливый драматург. Смотрели, наверное, этот фильм с Дорониной – «Ещё раз про любовь»? Так вот – в основе фильма его пьеса «104 страницы о любви», её ещё в начале 1960-х Эфрос поставил в Ленкоме. Потом были написаны «Беседы с Сократом», «Театр времен Нерона и Сенеки», «Она в отсутствии любви и смерти», «Приятная женщина с цветком и окнами на север»… — постановка каждой из них – событие в театральной жизни.

А потом вдруг в начале 1990-х, когда его пьесы шли чуть ли не во всех московских театрах, он внезапно оставляет драматургию и начинает писать книгу о жизни и смерти Николая II, одновременно публикует в «Огоньке» записку Юровского и все показания свидетелей о том, что произошло в 1918 году в подвале дома инженера Ипатьева.

С этого времени он перестает писать пьесы – теперь он занимается только историческими исследованиями. Одна за другой появляются его книги о Сталине, Наполеоне, Распутине, последняя – об Александре II и истоках террора в России. Одновременно делает несколько авторских телепрограмм о неизвестных страницах российской истории…

— Кажется, едут.

Встреча

…Радзинский оказался совсем не похож на того человека, которого мы привыкли видеть на экране. Закутанный в шарф, в широкой шляпе, уставший. Похожий на гнома. И очень тихий. Его сопровождала съемочная группа, которая снимала каждый его шаг, но он словно не знал об этом – и близко не было ни его бескомпромиссной страстности, ни его убийственной иронии.

Он приехал в Алапаевск, чтобы увидеть Напольную школу и шахту на Межной.

Позднее, через четыре часа, прощаясь, он скажет, что увидел совсем не то, что ожидал.

Он все время повторял одно слово – «настоящие».

Настоящие, сгорбившиеся под давящей тяжестью каменных арок столбы в Свято-Троицком соборе. Настоящие камни, из которых сложен склеп, где были временно захоронены тела алапаевских мучеников...

Об убийстве великих князей Романовых

Он почти ничего не знал об обстоятельствах алапаевского убийства.

— Их ведь сбросили живыми в шахту…

— Не думаю. В медицинской экспертизе без вариантов записано, что им были причинены повреждения, несовместимые с жизнью… Их убивали у шахты. Убивали беспощадно и по-страшному. Убивали без вины, просто за то, что они — Романовы.

— Я говорил в Париже со многими эмигрантами, они рассказывали, что живыми…

— Знаете, я недавно читал воспоминания генерала Смолина. Он в 1918 году, будучи тогда полковником, командовал наступлением колонны Сибирской народной армии на Алапаевск. И какое-то время, впрочем, достаточно короткое, был причастен к расследованию дела об убийстве князей.

Он написал свои воспоминания на Таити полвека спустя. И он пишет, что он лично запретил производить вскрытие тел убиенных и делать медицинскую экспертизу. В то же время в деле Соколова есть акты о проведении этой экспертизы. Вот как объяснить это противоречие между рассказом одного из непосредственных участников тех событий и документальными свидетельствами? Что же говорить о свидетельствах парижских эмигрантов, которые знали о том, что произошло в Алапаевске только понаслышке?

Радзинский смотрит сквозь редкие зубья засохшей прошлогодней крапивы вдаль, туда где за железной дорогой взбираются в гору городские пятиэтажки:

— Как называется эта речка?

— Алапаиха. Раньше здесь были городской пруд и набережная… Там, за мостом, старый, еще петровский, завод… Здесь, в общем-то, жили обычные люди.

— Почему их отправили именно сюда?

— Город первых Советов. Проверенный. С хорошей революционной репутацией.

О настоящем и декорациях в истории

Чуть позднее, в комнате Елизаветы Федоровны в Напольной школе Радзинский скажет, что любая революция – помешательство, уход Бога из человеческого сердца. И назовет тех, кто убивал алапаевских мучеников, несчастными.

И снова будет повторять это слово – «настоящий».

— Так и надо. Комната – и ее портрет. Ее вещи. И ничего не нужно больше.

Об этом же – о подлинном и декорациях в истории — он будет говорить и чуть ранее в еще пустующих после ремонта комнатах дома-музея Чайковского:

— Я не знал, что он здесь жил… Долго?

— Почти полтора года, в детстве.

— Эта усадьба, она осталась такой же, как была тогда? А эти стулья – их?

— Это не усадьба, это дом управляющих Алапаевским горным округом, контора, и мебель здесь была казенная. Перестраивали, конечно, но стены те же самые, что были при Чайковских…

— Как они здесь оказались?

— Илье Петровичу предложили место управляющего. Петр должен был остаться в Петербурге, но заболел, и его взяли с собой, привезли сюда. В общем, стечение обстоятельств, ряд случайностей…

На Межной

В монастыре Новомучеников Российских его приезд пройдет незамеченным. Он остановится возле Поклонного креста, у оградки, отделяющей шахту на Межной от окружающего ее пространства, пройдет мимо Елизаветинской часовни, постоит несколько минут в полутьме под сводом монастырского храма. И скажет, что приехал сюда не зря. Недаром так тянуло.

Почему не зря, он объяснит позднее, уже в Нижней Синячихе, стоя на незримой меже отделяющей прежнюю Россию от нынешней.

Там у нас музей-заповедник деревянного народного зодчества под открытым небом, направо – добротные крестьянские дома-усадьбы XVIII и XIX века из дореволюционной России, а напротив, через дорогу, перекошенный домишка с пустыми бельмами окон из России века XXI-го.

— Я ждал, когда мы сюда ехали, что меня приведут в храм, подведут, как в храме на Крови в Екатеринбурге к какому-нибудь месту, и скажут, что вот здесь тогда и была та самая шахта… А самой шахты я не увижу…

Больше о Межной между нами не было сказано ни слова.

В пол-пятого вечера он уехал.

 

Олег ШАМРИЦКИЙ

2006