Темно было. Сыро.
Наверное, очень холодно босиком по земляному, плотно прибитому множеством ступней, полу. У меня вон в туфлях и то ноги озябли, а он босиком. Подошвы грязные, огрубели…
Протискиваюсь следом по узкому проходу, стены слезятся. Первобытной слизью, от начала.
Содержание
Увертюра, или Пролог
И всё на ощупь, на ощупь, ничего не видно, тьма. И дышать трудно – влага беспредельная.
— Тебе можно и не ходить на работу. Даже если проверить захотят, тут ты, или нет тебя, всё равно не найдут…
— Ага. Меня позавчера проверяли. Надоело здесь сидеть, пошел в читалку, Кэндзабуро дочитывать…
— «Футбол»?
— Не, то я дочитал. Там эпизод есть – когда он голову побрил, красной краской выкрасил и повесился… Смешно очень. Я сейчас «Опоздавшую» читаю… Так вот, о чем это я? А, да, ушел позавчера, а начальство привалило. Я возвращаюсь – а они толпой мне навстречу орут:
— Ты где был? Ты где шляешься? Тебя почему на рабочем месте нет? Мы тебя везде искали, весь подвал излазили…
Ни фига, думаю, что за ор, что за дела вдруг? Я тоже в ответ озверел:
— Где искали? Где, я вас спрашиваю? Показывай! Показывай, где искали!
Потащил их сюда, в подвал, в один угол завел:
— Здесь, — говорю, — искали?
Они мне:
— Да искали, искали здесь!
Ладно, в другой угол их потащил:
— А тут, — говорю, — искали?
— Да, — говорят, — искали! Тут тоже искали! Несколько раз тут тебя искали и ни разу не нашли!
Ладно, потащил их дальше, туда, где даже сам ещё ни разу в жизни не был.
— А здесь, — говорю, – вот здесь искали?
Смотрю, заткнулись, стоят, мнутся.
— Так искали или нет?
— Нет, здесь не искали…
— А зря! Я как раз вот здесь и был!
Поговорим, брат...
И темнота впереди меня, вдруг, как привидение, довольно загыгыкала.
— Всё, абзац. Пришли.
Он щелкнул выключателем и сотворил под потолком тусклый свет. Сороковатка.
Выступил ближе из полутьмы, из пустого ничего. Лицо другое и чужое, красноватое, как только что обожженная глина, и неподвижное, как слепок. Не узнать его здесь.
— Садись, давай! – он подтолкнул ко мне ногой пустой деревянный ящик.
Уселись. Он – тяжело и свободно, а я – слегка, на полусогнутых, не уселся даже, а словно присел, как на корточки, на самый краешек. Брюки только вчера выстирал и погладил… Мерзко. И чего сюда с ним поперся?
— Что, здесь и работаешь?
Во, спросил! Но он не стал цепляться. Раньше бы прикололся бы, не спустил.
— Да нет… Здесь отдыхаю. Думаю… А работаю там, наверху.
— Метешь?
— Ага. Не всё уносимо ветром…
Я подхватил:
— …не всё метла, широко забирая по двору…
Но он не подхватил.
Снова молчим. Он на меня не смотрит. И не спрашивает ничего. Словно я у него вот так вот каждый день тут сижу.
— Давно ты тут?
— Да почти полгода.
Ерундовый какой-то разговор получается. Не за этим ведь шёл к нему.
Продолжаем разговор
Как его достать? И уже со злостью, с издевкой, чтобы достало, чтобы заколобродил:
— Дворик, значит, подметаешь? С высшим гуманитарным – и вжик-вжик! Вжжжжжж-и-и-ик! Чего сюда вдруг полез?
— Да надоело дурью маяться, вот и полез.
Спокойно так сказал, вроде даже словно с отмашкой, как от мухи назойливой.
Не знаю, как дальше. И выкладываю всё подряд, отрывисто, бессвязно…
— Да… Давно не виделись… Не ожидал, что ты так… Того… Дал ты, вообще… Поговорить с тобой хотел про веру… Про Бога то есть… На бирже сейчас кантуюсь, брокером…
Достал-таки! Удивился он, что я в брокерах хожу, даже головой мотнул, словно телёнок.
— А что? Нормально — ты вот в дворниках, а я в брокерах, ха-ха… А ещё в газету пишу…
И вдруг ляпнул:
— Интервью с тобой хотел сделать! Типа, знакомьтесь, на пороге жизни…
— И чего?
— Что чего?
— Ну, давай делай, если хотел. Мог бы и без меня написать. Мысли мои знаешь. И ныне там.
Ну, конечно, мысли его знаю, как же… Много раз сказано, да ни разу, чтобы внятно и до конца. И снова молчим. Под самым потолком – узкой полоской светится-рябит пылью оконная щель.
Спор о вере, Боге и дьяволе
— Значит, веруешь?
Ответил без сомнения. Не задержавшись.
— Верую.
— В Бога?
— Ну…
— По-прежнему?
— По-прежнему.
То, что верует, я и не сомневался, мне надо было убедиться, что по-прежнему, только этим он мне сейчас и интересен, только из-за этого и полез за ним сюда. В отглаженных брюках. Ну, вот сейчас я его и разопну! Вытряхну из него все его сокровенные мыслишки! Только из-зо всей силы надо, чтобы – бац, и по самую шляпку!
— И в церковь по-прежнему ходишь?
— Не хожу…
— Значит, в Бога веруешь, а в церковь не ходишь…
— Ты к чему клонишь?
— Так концы как-то не сходятся…
Всё! Заглотил. Глубоко заглотил, уже не сорвется. Вон как свои рыбьи глаза выпучил, сейчас забьет плавниками.
И он и вправду забил.
— Это у тебя не сходятся, а у меня сходятся! Бог – он вне церкви! Церковь – она культ, обряд, пыль в глаза. Для слабых, для тех, кто Бога без выкрутасов принять не может, о суете своей, о почесываниях всяких, больше, чем о вечности думает…
Подзадорить его сейчас! Подзадорить! Подергать за крючок, чтобы затрепыхался.
— Непонятно говоришь! Не пойму я тебя совсем что-то…
Он терпеть не может, когда его не понимают.
— И понимать нечего! Вера в Бога – это наедине. Чтобы не знал никто. Нечего тут представления разные...
Понимаю его, прекрасно всё понимаю, но туплю, чтобы он из воды по самые жабры высунулся, чтобы воздухом задыхаться начал!
— А, так ты за Бога, но против обряда, да?
— Да не против я… Только обряд – это для слабых. Для тех, кому Бога, таким, какой он есть, принять трудно…
— А какой это такой он есть, по-твоему?
Ну, сейчас-то он начнет! Сейчас самую мысль-то и выложит!
— Жестокий и непостижимый по человеческим меркам…
Вот оно. Вот так вот. Припечатал. Но мне вот так – мало.
— Бог жестокий? Наш Бог жестокий? Ну, нет, здесь ты не того, не расчухал. Наш Бог – любовь и прощение…
— Сам ты ничего не расчухал! Ответь вот – Бог, он, по-твоему, какой?
Сейчас я ему подыграю, чтобы ещё пуще разошелся, и все до пепла выложил.
— По-моему, Бог – он творец всего сущего, всесильный, всезнающий, всеблагой…
— Значит, творец всего сущего, говоришь?
— Да, конечно… Он всё сотворил!
— И зло тоже?
— Ну нет! Как он мог сотворить зло, если он всеблагой? Нет, Бог может творить только добро…
— А зло тогда откуда? Кто его творит? Ведь оно существует, надеюсь, ты с этим спорить не станешь…
— Не стану, конечно, что я, дурак, что ли? Зло творит дьявол, подлянки разные строит…
— Дьявол, говоришь? А откуда он взялся, дьявол этот, если всё Бог сотворил? Выходит, и дьявола тоже он?
— Нет, дьявола он сотворить не мог, Бог творит только добро…
Так, кажется, по второму кругу пошли. Надо как-то выруливать из этого замкнутого круга, а то он опять, как всегда, снова всё в цирк превратит.
— Нет, дьявола он сотворить не мог… Дьявол, значит, был сам по себе, вот!
— Ха! Выходит, Бог тогда, во-первых, сотворил совсем не всё, значит, он не творец всего сущего, а во-вторых, он с этим несотворенным дьяволом справиться никак всё не может, всесильный наш…
Замялся тут я. Снова он меня тут срезает – не неопровержимостью, а напором, уверенностью в правоте. В его, не в моей. Сколько раз уже слышал эту его галиматью, и знаю, как его тут застопорить до ступора, а вот все равно под его напором мысли вразброд и врассыпную – и пауза.
А заминка в споре – хуже нет. Он сейчас почувствует и примет за слабину. Уже почувствовал и принял.
— А! Замолчал! Нечем крыть-то! Ну, чего заткнулся-то, давай, возрази, давай! Хорошо ведь начал!
Вот в этом — он весь. Давит своей железной логикой, удав, не вывернешься… С тоской смотрю на полоску тверди небесной над твердью земной в щели под потолком. Снаружи что-то живое тюкнулось о стекло и отлетело. Быстро так. Не успеть даже понять, что за тварь живая, что за творение Божие…
Сейчас начнет за меня свои собственные чугунные аргументы крушить. Всегда вот так – для него в наших спорах главное — не дать мне его размазать, а сделать так, чтобы он мог сам себя размазать вместо меня, и тем самым размазать и меня. Как бы косвенно. Мимоходом. Чтобы я не очень и заметил. Но я заметил. Давно уже.
— Держи!
Чего это он мне сует? А, яблоко… Тьфу, кислятина какая. И знал ведь что незрелое, а всё равно взял. И не только взял, но и откусил. Вот всегда так.
А он уже вещает мне покровительственно, сверху вниз:
— Туфта всё это, все эти рассуждения… Прав ты, есть Бог! Бог – творец всего сущего, всемогущий и всеблагой!
Я вяло откатываю ему назад всё, что он только что на меня накатил:
— Ну, а как же дьявол, зло там всякое…
— Нет никакого дьявола! А зло… Что есть зло? Плод незрелого человеческого разума – вот что такое зло! Нет никакого зла! Все сотворил Бог, а Бог всеблаг, и сотворить зла он не мог!
— Как нет зла? Да ты посмотри вокруг! Его же сколько угодно…
— Нет никакого зла и быть не может! А то, что мы находим в творении Божьем зло, означает только, что мы Бога не постигли! То, что по нашим человеческим понятиям зло, по-Божески – добро.
— Ну ни фига ты вывернул! Ведь тогда вся нравственность летит к чёрту!
— Да! Вся человеческая нравственность! Но кто сказал, что она от Бога?
— Он сказал! Он сам! В заповедях! Не мог он…
И вдруг меня осенило. Сейчас я ему врежу! Богослов с задних дворов… И я врезал.
— Значит, ты утверждаешь, что всё сотворил Бог, и что творение его совершенно?
— Да. Так.
— А разум называешь незрелым?
Он не заметил капкана.
— Да.
— Разум, который сотворил Бог!
Теперь он замялся. Не ожидал, что я его так подрезать смогу. Если творение Божие совершенно, то отчего вдруг разум-то незрелый? Гы-гы…
Но он оклемался. Быстро. И вывернулся.
— Это по нашим человеческим понятиям незрелый… А по замыслу – это кажущаяся незрелость, а на самом деле зрелость и совершенство, поскольку Богом сотворено, и мышление наше, такое как есть, на самом деле более совершенно, чем то, которое мы в помыслах своих за совершенное держим…
— Но это же… это же… непостижимо! И жестоко!
— А я тебе что говорю? Бог с нашей человеческой колокольни только таким и может быть – непостижимым и жестоким, хотя на самом деле он всеблаг и совершенен!
— Постой, постой… А жестокость-то в чем, если все совершенно, всё правильно и всё сходится…
— А ты сам, что ли не понял всё ещё? Не дошло?
— Нет…
— Да вот в этой самой непостижимости жестокость и есть!
Я понял его.
Полностью и до конца.
Но писать об этом не стану.
Нафиг надо…
— И в такого Бога ты и веруешь?
— Да. В такого.
Вот он – его выход. Начало всех начал и конец всех концов. Протащил он как-то себя в эту щель, а я вот в неё не пролез за ним. Застрял.
Не по нутру мне все это. Снова вон сколько всего наворочали, а к чему пришли, чем кончили? Пшиком. Щелчком выключателя – и снова темнотой вокруг.
Наружу. На воздух
Опять, слепые, поползли по узкому сырому проходу в прохладу вечереющего двора. Туда, где шумят, истекают медом липы, и где гудят шмели в белых сугробах дичек.
Когда вылезли, он сразу замахал метлой – вжик-вжик, вжик-вжик…
Удаляясь от меня прочь. Босиком. Не оглядываясь.
Я тоже пошел прочь от него. Без оглядки.
Мимо деревянного крылатого быка рядом с песочницей, в которой играли дети.
Олег ШАМРИЦКИЙ
